Поэзия Намжила
Произведения поэта - певца молодости, любви и Родины
1 ЯНВАРЯ 1968 г.
Утро.
Лежу в холодных простынях.
Комариный звон у виска:
до того пустынно.
Грустно сознавать себя
безгрешным и обновленным.
Босая ступня
вынырнула из-под одеяла,
разглядывает мир,
застенчивый бледный зверек.
Подобно мелкому лавочнику
с лиловыми пальцами
и с вечной копотью в ушных раковинах –
а сколько продано было
корыт, хомутов, старина? –
подсчитываю дотошно,
что захватить я успел
при бегстве поспешном
из старого года?

Наивные весенние стихи,
и безответная любовь
к одной монголке.
12 АПРЕЛЯ 1961 ГОДА
Икар,
звездочеты,
Бруно,
Галилео,
Коперник,
мечтавший взлететь с колокольни, как сокол, мужик,
создатели грубых фанерных орлиных подобий -
все те, кто так страстно и храбро завидовал птице,
шепнули из праха, как лучшую в мире молитву:

«Поехали-и!»

И выдохом легким из любящих трепетных уст,
в рассветном тумане
на очи Земли навернувшихся слез,
в безмолвии облачном взмыл и растаял
Гагарин.
20 ОКТЯБРЯ 1967 ГОДА
Тверской бульвар запружен голосами,
несу в толпе свой азиатский лик.
И он плывет средь рыжих, русых прядей
скуластым изваянием Будды.
Подвыпивший белесый мужичонка,
попавшийся у бара ненароком,
желал прознать, неужто я китаец.
Ответил я: «О, бог мой, что ты мелешь!
Да вот те крест, не сделал я и шагу
южней стены, что прозвана Великой».
Но новоиспеченный мой приятель,
вдруг осенив меня великим чихом,
в сумлении сквозь землю провалился.
О том же любопытствовал на Бронной
старик в пенсне (скорей всего этнограф),
но маховик глухого раздраженья
в моей груди свой бег уже ускорил:
«Китаец я, назло вам всем китаец!» -
Ему я крикнул в нервном нетерпенье...
Расхохотался лысый ясновидец:
«Напрасно лжешь так истово, любезный!
Вы говорите слишком безупречно
на нашем языке великороссов,
и по сему свой в доску человек».
А на углу в кондитерском киоске,
мне подавая пачку рафинада,
слезой умылась добрая старуха:
«Чернявенький сынок мой, вьетнамчонок,
счастливым будь, и много-много лета
тебе и всем сородичам твоим».
Да сбудутся слова старухи русской!
Я лишь развел в отчаянье руками:
да разве ж можно было объяснить кому-то
в двух-трех словах о мире разноликом,
о величайшей путанице рас?!
А МНЕ БЫ ТОЛЬКО…
Поглаживая с грустью верных кошек,
клянутся миру лысые мужи,
что молодость глупа,
что черствый хлеб
полуголодных институтских лет
не столь уж экзотичен, как казалось,
а попросту уродовал желудок,
что место первой встречи -
танцплощадка -
такая же летучая случайность,
как жаркий мимолетный взгляд
прошедшей по аллее незнакомки,
что загсовская круглая печать
мерцает саркастической звездой
на ситцевом семейном небосклоне,

клянутся миру старые мужья.

А мне бы только:
чтоб неугасимо
сияли сквозь рутину трудных лет
глаза пугливой тихой недотроги,
в которых я любовь
и удивленье,
и скрытый вызов времени прочел.
АКТЕР
Отбушевал. И продерясь медведем
сквозь яростных оваций бурелом,
ушел в восторге, с треском, напролом
из царства фей
и злобствующих ведьм.
Вновь появился - раз уже который!
Ликующий, опять за сценой скрылся.
Он - бог. Хотя
мечом не мог картонным
хвост отрубить у самой тощей крысы.
БАСЕ

15-16 мая 1971 г.
г.Улан-Удэ

Три строчки я в книге твоей прочитал.
О мудрый японец, молчи!
Дай мне убежать на некошеный луг
и, лежа в трезвоне цикад неумолчных,
безумно на небо смотреть.
Безлунными ночами громко выли
Безлунными ночами громко выли
на кладбище буддийском за деревней
свирепые бродячие собаки,
давно их всех перестреляли.
Тишина...
БЛЮЗ
Невидимая пела пластинка
в темноте у рождественских свеч.
Электрический голос гитары
скорбел о быстротечности времени,
о страданиях маленького человека
на зеленом земном глобусе.
… Распахивались дубовые двери,
и на роликах в зал влетали,
соловьями, скользя по паркету,
безусые грациозные гарсоны
с нашими трепещущими сердцами
на серебряных звенящих подносах.
Непритязательность робкой мелодии,
нагота безыскусных аккордов
до слез нас пленяла с любимой,
нам в детство вернуться хотелось
и плакать тайком в кулачки.
… А гитара под жалом корунда
все вела немудреную исповедь,
будто юная пела пастушка
о цветах, о жнеце синеглазом,
кормя своего дитятю
светлорозовой крошечной грудью
на развалинах древнего замка…

Ты помнишь тот блюз, дорогая?
Прости, ах, прости, я забылся:
у мертвых ведь памяти нету.
Давно та пластинка разбита.
Ах, трень-трень-трень-трень-тина,
трень-трень…
БУДЬ У МЕНЯ ГОЛОС
Будь у меня голос,
атласный, гортанный,
словно гарцующая
на цыпочках сабля,

пел бы о бурятках,
коричневых, как земля,

об алых саранках,
сорванных на скаку,

о пылающем солнце,
запутавшемся в ковылях...

Эх,
будь у меня голос!
БУРЯТСКИЙ ПОЭТ
Я призван степь
воспеть.
Но тягостный пейзаж
так однолик, невзрачен!
Скудна моя палитра:
в цвета два
раскрашивать я должен полотно –
оранжевый и синий.
Поэзия смеется надо мной
и убегает с моего холста.
Где розы, где гитары, соловьи.
чинары, чайки, голубое море?…

Махнула степь хвостом своим
павлиньим
и подорожника листком
заклеила уста поэту.
Буряты коня укрощают
Буряты коня укрощают.
Он ржет сиротливо и бьется в уздечке,
страшась распрощаться с детством.
И я был таким же упрямым и сильным
пять весен назад.
Был март
Был март.
Водосточные трубы
настраивала весна.
В небо снег улетал.
Мальчишки не дергали косы.
Нотами птиц
провода зарябили.
Голубиная пара
целовалась в гнезде над окошком.
А, может быть,
с клюва тот голубь
больную голубку кормил
и было
не до весны?
В кошаре родился ягненок
В кошаре родился ягненок.
Он был белоснежен
и так беззащитен,
что солнечный луч из прорехи на крыше
как нож, полоснул по головке
В ночи катился арбузом
В ночи катился арбузом
брызжущий смехом трамвай.
Рельсы под ним бежали
прямо в мое сердце.
Я испугался:
столько хохочущих, беспечных людей,
и все - ко мне?!
В ужасе отпрянул я в подъезд
и уткнулся носом в чью-то бочку
с прокисшей капустой.
В одном из своих подчиненных
В одном из своих подчиненных
узнал я того мальчугана
с заплаткой на куцых штанишках,
который мне в детстве поставил
под глазом лиловый фонарь
В окне сквозь зелень

24.04.1971 г.
с. Будалан

В окне сквозь зелень,
как сквозь зеленое сито,
просачиваются летние сумерки,
в полумраке просыпаются звуки,
словно у соседей играет радио:
причмокивает во сне толстогубый бушмен,
в Тонкинском заливе плеснула рыба,
рассмеялась усталая гейша на шумной Гиндзе,
шоколадный мальчик-ныряльщик на острове Фиджи
уронил заработанную монетку –
та со звоном покатилась в камни,
потревожив уснувшего краба,
«C est la vie», –
тихо шепчет бродячий художник
в парижском шантане за рюмкой мартини.

«Дело движется к ясной погоде», –
бормочу, засыпая, и я.
В ПАРИКМАХЕРСКОЙ
Дяденька парикмахер,
пожалуйста, чуб не стригите!
Я столько его выращивал,
вы просто не представляете!
Купал его в море,
на солнце сушил,
под дождь выбегал,
чтобы рос поскорее.
Мой чуб - моя гордость,
единственное богатство,
все, что имею я...
Хочу,
чтобы ветер играл моим чубом,
и солнце светило сквозь чуб,
как сквозь листья.

И еще, в нашем классе...

Дяденька парикмахер!
В РОДНОМ УЛУСЕ
Здесь женщины смуглы -
они в долинах целовались с солнцем.
В них молоко томится,
мечтая жизнь вскормить.
А брови гнутые над изумленьем глаз -
как ласточек стремительные крылья.
В свои комбайны парни влюблены,
так старики коней боготворили...
А старики сидят на солнцепеке,
прошедшие перебирают дни,
считают весны, осени свои.
Их речь скупая -
аромат сандала,
цветущего раз в десять лет.
Они живут,
как птицы иль деревья,
и умирают, мудро улыбаясь:

в песке у ног играют дети,
которые достроят дом.
В халатике застыла на пороге
В халатике застыла на пороге,
еще не зная: верить или нет,
метнулась птицей раненой к дороге,
где я тянул с разъезда пеший след.

Бежала декабристскою женою,
зачерпывая валенками снег,
кричала мне с щемящею мольбою:
-Да где же ты был, упрямый человек!

А я стоял - немой от удивленья,
замерзший и жестокий Дед Мороз,
что в рюкзаке лишь ревность да сомненья
на рождество Снегурочке принес.

Она ко мне испуганной мадонной
по снегу убегала с полотна:
раздетой, растерявшейся, влюбленной,
и оттого по-новому сильна.

...И трижды виноватый у дороги
я умирал, прощенный, от стыда.
Тогда-то и поверил я, что боги
спускаются на землю иногда.
В час рождественский

В час рождественский
люди
звонят в бокалы,
чествуют агнца
розовощекого,
бьющего крыльями
над могилою старого года,
не зная,
что у младенца за пазухой.
Вдали, на чужбине,
Вдали, на чужбине,
о родине мысли
светлы и прекрасны.
Острей ощущаю:
она у меня одна.
ВЕСНА
Вначале жаркий, снежный свой накид
сорвет земля, суровая чалдонка,
и груди нестыдливо обнажит,
как женщина, кормящая ребенка.

К полям прорвется полая вода,
журча в устах счастливым междометьем,
и расцветет у деда борода
по-детски буйным, пестрым многоцветьем.

Покатят солнце в обруче с погоста
под горку конопатые мальцы,
за пазухой доверчиво и просто
совьют гнездо горластые скворцы.
ВЕТРЕНАЯ ДОЧЬ
Полны кукушкиных песен
июньские ночи были.
Тяжелые гроздья черемух
изнемогали в цвету.

«Где ты была, негодная?
С кем прогуляла всю ночь?»

Она в ответ лишь смеялась
обугленными губами
и, голову жадно закинув,
из-под крана воду пила.
Взглянула из толпы, газелеока

А.Ш.
Взглянула из толпы, газелеока.

Медвяный взор был свят, печален и молчален.
Как будто два усатых рыбака, мокры и в водорослях
с ног до головы, в полночный самый час, выкатывали бережно на
берег, крутой, как горб трехлетнего верблюда, утопшие
заплаканные луны...

Где и в какой из антикварных лавок
смогу купить я, о цене не споря, такие же прекрасные, святые глаза
умершей греческой мадонны, что завалялись в груде пыльных
библий еще с времен былого Ренессанса,

Моей больной морщинистой жене
в вуали вечной меланхолии с линялыми, как старые обои,
слезящимися грустными глазами, которые безвременно угасли в
дыму, в чаду над кухонной плитой?
Влюбленные, бежимте в темноту
Влюбленные,
бежимте в темноту -
под купол ночи!

Там место всем,
кто вечный знает праздник:
по узеньким, незрячим переулкам,
кривым, как соловьиные коленца,
спешить,
любя, скорбя и задыхаясь,
жевать в кофейнях каменные бублики
и мерзнуть на некрашеных скамейках,
весь в поцелуях.

В ночных трамваях, парках и подъездах
играются незримо, в страшной тайне
малютки-драмы
с влюбленными актерами двумя.
Без зрителей,
оваций,
декораций.

Под куполом, мерцающим в ночи,
встречаются измученные губы,
как корабли,
потрепанные в бурях...

Влюбленные,
бежимте в темноту!
И синим парусом взовьемте ночь
над буднями грохочущего века!
ВОЗВРАЩЕНИЕ

20.08.1970 г.
Верхняя Березовка

Милая,
спичку зажги
или пошарь выключатель!
Месяц разлуки с тобою -
самоизгнание в ад!
Руки мои ослепли,
тепло твоих рук позабыли.
Глаза позабыли глаза,
волосы - волосы,
губы - губы...
Милая, здравствуй!
ВОЗРАЖЕНИЕ НЕЗНАКОМЦУ
Не равняй Бурятию с Кавказом,
Где высокогруды и круты
В белых шапках, вышитых алмазом,
Пляшут кругом горные хребты.

Здесь у нас тропа вертеть не будет
По ущельям тесным седока,
Из дремоты властно не разбудит
Несравнимый запах шашлыка

И сорвавшись в пропасть, как подранок
Не забьется эхо вдалеке.
Вереницы сказочных горянок
Не сойдут с кувшинамим к реке.

Здесь не будут пылкие джигиты
Прыгать в седла, недругов кляня.
И с глазами, впавшими в орбиты
Рвать клинки дамасские с ремня.

Не сойдутся скалы в поединке,
Весело хватая стремена.
И узоры огненной лезгинки
Не совьет визгливая зурна.

Не равняй Бурятию с Кавказом,
А сойди с коня вначале, друг.
Надо жизнь оценивать не сразу
И людей оценивать не вдруг.

У степей, где вырос я когда-то
Красота святая и своя,
Ты попробуй позови бурята
За собой в далекие края.

Посули рубли ему мешками,
Золотые горы посули.
Он смущенно разведет руками -
Мол, корнями ноги в степь вросли.

Смуглая, скуластая бурятка
Выйдя в степь с отарой по утру
Вместе с песней весело и гладко
Вяжет песни,сидя на юру

Ласково тугое небо бъется
О подошвы стоптанных унтов
Через сердце стадо мерно льется
Тысячею пенистых валов

А табунщик неумело вроде
Хур ласкает медленно рукой,
Пара струн - и тысяча мелодий,
И одна напевнее другой.
ВСТРЕЧА С ПЕРВОЙ ЛЮБОВЬЮ
Один вчера гуляя по проспекту,
я встретил свою первую любовь.
Она катила детскую коляску
так бережно и чутко, словно в ней
покоилась закутанная в вату
японская фарфоровая ваза -
тончайший труд старинных мастеров.
Лежавшее в коляске существо,
как отражение в живой воде,
пронзительно и слепо походило
на юное и свежее лицо,
которое впервые я обжег
мальчишеским несмелым поцелуем -
меж ним и мной четвертый раз весна
цветущей веткой яблони махнула...
Но властный незнакомый подбородок
лежавшего в коляске существа
напомнил мне, что время быстротечно
и та любовь была всего лишь первой.
ГДЕ БЫЛИ ВЫ?
В нищете умирает великий художник.
Творенья его
обесценены как газеты.
Где были
вы,
верноподданные
ваятели
солнца,
когда ему как бы нечаянно
наступили на сердце?

Последний мазок
на последнем холсте,
адресованном в будущее,
художник нанес
так медленно,
словно в нем заключается жизнь,
словно комната,
оставшаяся неубранной,
через неделю
должна превратиться
в музей.

И с распахнутой дверью,
как с настежь распахнутым
сердцем,
художник к себе
поджидает детей,
чьими глазами
он рисовал
и солнце,
и небо…

Но
где
были
вы –
верноподданные
ваятели солнца?
ДЕВОЧКА, РИСОВАВШАЯ ЗВЕЗДЫ
Заурядные люди невезучи.
Жизнь и со мной здоровалась
в ежовых рукавицах.
Будь знаменитым,
я вам показал бы
неистребимые рубцы от крапивы
на своих ягодицах.
Или глубокую вмятину в сердце -
словно на него наехала
скрипучая телега с пустыми корзинами
и угрюмым дедом на облучке.
Но на смертном одре
я вспоминаю не рябоватого верзилу
с пучком крапивы,
не ту смугленькую девушку,
которая умела свистеть по-мальчишечьи
и разбивать мужские сердца.
В последний миг,
который еще урву у жизни,
я вспоминаю крохотную
русскую девочку,
которая рисовала на асфальте
красные пятиконечные звезды
и с детской простотой
обозвала меня «хунвэйбином».
ДЕВУШКА НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА
Лежит,
упав на теплый плес,
уснув под песнь волны,
а на щеках ее видны
сухие русла слез.
ДИАЛОГ С БЕГУЩЕЙ ДЕВОЧКОЙ
Упрямая девчонка,
придержи
босые исцарапанные ноги!
Циркачка!
По-твоему Земля -
дурацкий пестрый шар,
перебираемый ногами на арене?
Из-за твоей игры
пришел в движенье мир:
волнуются штормами океаны,
летают птицы, самолеты, телеграммы,
качаются деревья, гнезда, мачты,
несутся поезда, машины, кони,
а люди расставляют шире ноги
и друг за друга держатся сильнее,
чтоб не свалиться в черный зев Вселенной!

Я пленница инерции,
мое спасенье - бег.
Остановлюсь -
и сразу упаду в пучину мрака!
Пока бегу,
я с вами, на Земле.
Движение -
мой воздух,
ваша жизнь.
ДОЖДЬ В ГОРОДЕ
Упали первые капли,
и улица
распустилась цветами:
пестрые женские зонтики
по тротуарам плывут,
как по осенней канаве
опавшие лепестки.
ДОРЖИ БАНЗАРОВ
По Невскому сквозь сумерки и слякоть
шел человек в заснеженной шинели.
Едва не налетали на него
извозчики и проносились с бранью –
блуждала в звездах парня голова…
Неровный свет чугунных фонарей
выхватывал раскосое лицо,
изборожденное работой мысли.
Под складкой эпикантуса в зрачках
светился строгий европейский ум
и древнего кочевника тоска…
Как появленье призрачно его
на серых мостовых Санкт-Петербурга?
Какая блажь или знаменье века
с седла согнали мирного бурята
и повели неведомо куда?..
Пытливая проснувшаяся мысль
еще покуда дремлющих племен
стучится робко в ворота Европы.
Но одиноко ранней птицей быть –
подхваченную песню не услышать…
По Невскому сквозь сумерки и слякоть
шел человек в заснеженной шинели.
Порывы ветра фалды поднимали,
и из-под них выглядывали вдруг
больные крылья гордого орла,
рожденного летать, летать, летать!
… С Невы туман промозглый наползал,
стесняло грудь. Хотелось /нудно/ кашлять.
Воображенье вдруг нарисовало
палящий зной и по степи овец.
В одной из юрт в углу горит лампадка,
чтобы сберег себя ученый сын…

В далеком европейском институте
в шкафу пылится докторский колпак.
Единственный умирающий крик тепловоза
Единственный умирающий крик тепловоза.
Единственный ускользающий в ночь фонарь.
Единственный близкий тебе человек,
уносимый курьерским.
Единственное сердце на пустынном перроне,
готовое разорваться от любви и боли.
ЖЕНЩИНА ИГРАЕТ НА РОЯЛЕ
В домике заброшенном
у моря
женщина играет на рояле.
В окна и на гулкую веранду
заползает дикий виноград.
Здесь шаги чужие не тревожат
ящериц, снующих по тропинкам,
и не лягут утром на пороге
от росы тяжелые цветы.
Только море катится,
и только
женщина играет на рояле.
Музыка в ее прекрасном теле
все мирские чувства умертвила.
Как под бризом водорослей ветви,
возникают зыбкие созвучья
и сплетают беглые картины,
словно на оглохшую веранду
заползает дикий виноград.
Чуть касаясь черно-белых клавиш,
пальцы перепархивают сонно,
словно на осенние аллеи
опадают белые цветы...
Только окна заслоняет зелень,
тянет с моря свежестью,
и только
женщина играет на рояле.
Лишь по временам она внезапно
прерывает буйные аккорды
и выходит молча на веранду,
чтобы посмотреть:
который век.
Женщина с обликом легким и белым
Женщина с обликом легким и белым,
словно бегущее облако, -
ветром цветущим и персиком спелым
веет от светлого облика.

Звездною ночью приди, одари
мудрой беседой и чистыми снами -
жало меча положу между нами.
Ночь проведем мы в мечтах до зари.
Женщины носят под сердцем детей.
Женщины
носят под сердцем детей.
Поэты -
первые книги.
Стихи и люди встречаются.
И вновь возникает
вечная завязь
света и доброты.
ЖИВЫЕ ФАКЕЛЫ
Страшный вопрос человечеству задан -
факелы-люди на площадях!
Прекраснодушие дышит на ладан,
стала роса солоней на лугах.
Как допустить справедливость могла
осуществимость такого вопроса?
Парень нью-йоркский сгорает дотла
с детским отчаяньем - страшно и просто.
Острая боль обегает планету,
как провода электрический ток.
Сердце прозрело от этого света.
Запад воспрял, негодует Восток.
Недопустимы с убитыми рядом
мирные тени тропических пальм.
Руки крестьянина носят снаряды -
рис на полях пожинает напалм...
Факелы-люди - самоубийство?
Самовоскресший кричащий вопрос:
есть ли в сердцах справедливости искра,
есть ли предел человеческих слез?
Ведь пацифисты, сгорая, хотели
расшевелить успокоенность в нас -
гневным пожаром на собственном теле,
взглядом последним пронзающих глаз...
ЖИЗНЬ

15-16 мая 1971 г.
г. Улан-Удэ

Чуть слышно, как обиженный ребенок,
вздохнуло сердце
и ... остановилось.

Где мудрый старый часовщик
с волшебной лупою на лбу?

Лишь ветра свист в пустынном переулке
и крик грудной, надрывный за углом:

«Эй, пирожки горячие кому?»
Засохший рубец между ребер
Засохший рубец между ребер
от рога бодливой коровы,
как память
мальчишеских лет,
сегодня жене показал я
ЗАСТИГНУТЫЕ БУРЕЙ ПУТНИКИ В ГОРНОЙ ХИЖИНЕ
В печной трубе
свистит метель -
играет волчью серенаду.
Два теплых сердца
под лавиной снега
еще не перестали биться?

«Подкинь полено,
милый друг,
и мы продолжим разговор
о вечности и нашем месте в ней».
КАК ДОЛГО МЫ С ТОБОЮ СПАЛИ

13.02.1971 г.
г. Улан-Удэ

Дельфинами в море поплавав,
с тобой мы на берег песчаный
юнцами влюбленными вышли
и сном безмятежным уснули
на дюнах пустынных и знойных...

Проснувшись, увидел я рядом
седую почтенную даму
и с визгом какие-то дети
у пристани крабов ловили...

Как время летит незаметно,
как долго с тобою мы спали!
Кинуть в лужу дохлого Пегаса
Кинуть в лужу дохлого Пегаса,
покуда грусть меж ребер не погасла;
хребтом почуять: дом твой где-то рядом,
рыдать о нем роженицей во сне,
в родную степь свалиться по весне
еще одним восторженным бурятом;
скуластые вокруг увидеть лица,
от радости звериной ошалеть,
расплакаться, в душе не пожалеть
о людной белокаменной столице;
загоготать с мальчишеским азартом,
содрать штаны, как тягостный жернов,
бежать к заре, ныряя голым задом,
держась за гривы гулких табунов!
Красивая молодая вдова
Красивая молодая вдова
везде, несчастная, таскала за собой
к ногам привязанный, тяжелый
камень прежней любви.
Цветущие самонадеянные мужчины
пытались оторвать его
и в лужу выбросить.
Но всякий раз,
в мозолях, в синяках,
прочь отходили
надувшимися карапузами.
Крохотным алым знаменем
Крохотным алым знаменем
над планетою бьется
отчизна моя -
Бурятия.
КОНИ КАК СОН
(песня)
В солончаках следы авто и гари,
который год арканы не поют.
И только суслики в оранжевом загаре
по норам обывательски снуют.

...Лишь по ночам уводят сновиденья
ковыльной степью в солнечный зенит:
несутся кони, словно привиденья,
и только пыль летит из под копыт.

Арканы просыпаются под топот
и настигают диких жеребцов.
И сердцем вдруг мы слышим древний опыт,
пришедший к нам от дедов и отцов.

Нам встречный ветер вышибает слезы,
и время поворачивает вспять.
Ночь коротка, а нам сквозь сны и грезы
еще до солнца надо доскакать.

...Но как сквозь сон коней не торопи -
ни времени, ни солнца не догоним.
Одни лишь кони скачут по степи -
без седоков, расседланные кони...


Кто, кто окликнул меня на моем языке?
Кто, кто окликнул меня на моем языке?

В голосисто-хрустальном безлюдье
изумрудно-зеленые взрывы
подмосковных берез.

Тень крыла на лице.
ЛЕГЕНДА О ВРЕМЕНИ
По лесам, по степям, по пустыням
медленно-медленно катится
запряженная лосем арба.
В той арбе черноглазый мальчонка,
он на дудке кленовой играет.

А навстречу ему выбегают
дикари босоногие в шкурах,
то рабы в ожерельях кандальных,
то холопы, а то подмастерья -
все арбу догоняют. Но где там!
Отстают, исчезают как тени...

А арба уезжает все дальше.
Громыхают чуть слышно колеса,
вместо спиц в них - лучи золотые.

А мальчонка с кленовою дудкой
превращается в мудрого старца,
держит путь на далекую землю,
где и люди, и голуби - братья.

Там, где время свой бег прекращает,
обращаются в яблоню чудом
мудрый старец, и лось, и арба.
ЛИЦО
Лицо моей милой -
экран ее робкой души.
Как к устью,
бегут сюда тайные страсти,
чтоб встретить здесь нежную пору
цветенья.
Оно
под ладонью моей
юно,
и так трепетно ново,
любовным теплом отвечая на ласки,
как море,
мерцает загадочным светом,
качая на дне
две туманных утопших звезды.
ЛЮБОВЬ
Мне б улечься у ее дверей
неподкупным лютым волкодавом,
до рассвета сны оберегать
и встречать ночных прохожих
злым ревнивым лаем.

...О, что говорю я -
самый высокомерный человек
на свете?!
ЛЮБОВЬ ГИТАРИСТА

г.Москва
Луна.
Чинара.
Фейерверк
серебряных аккордов.

«Ты любишь?»
«Нет».

…Как пять сраженных танцовщиц, упали пальцы гитариста.
Слеза, шурша, стекла по бороде и о струну ударилась
жемчужна.
Струна в ответ застрекотала невыносимо больно и хрустально,
словно где-то кузнечика вели на гильотину.
МАРСЕЛЬ МАРСО
О, как безостановочно текуче
и громогласно тело человека -
в любой сосуд оно способно влиться
и выразить внезапной вспышкой плоти,
единственным движением своим,
как молния, прожив одно мгновенье
всю гамму чувств, накопленных людьми:
от грома первой девственной любви
и лепестка последнего дыханья
до поцелуя адского Иуды...
Великий мим лицо свое листает,
как белые листки календаря:
мелькают маски
и, кинолентой убыстряя бег,
рисует нам все эры в человеке:
рожденье, детство, юность, зрелость, смерть...

В беспамятстве из зала выбегаю,
брожу один по улицам пустынным,
исхлестанный листвою и дождем,
шепчу, шепчу, как сладкую молитву:
«О, как безостановочно текуче
и громогласно тело человека!»
МЕТИСКА

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток...
Р. Киплинг


14.04.1971
г.Улан-Удэ

Ты соткана вся из света,
дитя любви невесомой.
Одна нога на Европе,
другая - на Азии сонной.

Две разного цвета крови
по синеватым венам.
Но красная бьется в сердце,
обеим отчизнам верном.

Одно лишь красное солнце
над левым плечом восходит.
Одно лишь красное солнце
за правым плечом заходит.

В глазах чуть раскосых, но синих
вместились отчизны обе:
в них нежность зеленых Татр
и грусть лимонного Гоби...

Ты соткана вся из света,
дитя любви невесомой.
Одна нога на Европе,
другая на Азии сонной.
Милая, каждый вечер

15.10.1970
г. Улан-Удэ

Милая,
каждый вечер
ты будешь ждать меня
с моими домашними тапочками
и сообщать,
что сегодня убито на столько-то мух больше,
чем вчера.
Шлепанцам не будет износу,
а в доме будет поддерживаться
полагающееся число мух.
И все вечера будут так похожи друг на друга,
что если сложить их стопочкой,
то они все совпадут, как новенькая
колода карт,
и их можно будет тасовать как угодно.
Но наступит один день,
вернее, вечер,
когда ты будешь ждать меня
с приготовленными шлепанцами
и устной сводкой о положении
на мушечном фронте.
И я вдруг пойму,
что жизнь - ха-ха! -
прошла!
И вот тогда
я схвачу тебя за руку,
и мы босиком побежим
по мокрому от дождя шоссе.
И все будут смеяться,
глядя на свихнувшихся стариков.
Вместе с ними
будем смеяться и мы:
потому что теперь
никто не сможет упрекнуть нас в том,
что жизнь прожита напрасно.
Мне этой ночью снова не спалось
Мне этой ночью снова не спалось.
Пришла любовь к мальчишескому сердцу.
Земная под тахтой скрипела ось,
вводя в смущенье сплетницу-соседку.

Я размышлял о тайнах бытия
извечного любви непостоянства.
Бог весть, о ужас, может быть, и я
порочен тленным духом донжуанства.

Так до утра я мудро морщил лоб.
Хасегой ночь бежала от Сиама.
Смотрел меня, земного, в телескоп
мой завтрашний знакомый – марсианин.
Мой дед выкашивал
Мой дед выкашивал
гектар травы на дню.
Весной он умер.
Я - внук его.
Эй, кто одолжит мне литовку?
Мой старый дед всегда возил с собой
Мой старый дед всегда возил с собой
морщинистое рваное седло.
Чудак он был,
свихнувшийся рассудком.
И все же седло я выбросить не смею.
МОНОЛОГ ВДОВЦА
О, ужас - ушла.
И до одури просто.
Как будто
отправилась в кухню мне кофе сварить.
А сама
вдруг феей летучей в окошке исчезла,
оставив мне право кричать о любви,
себе же -
молчать горделиво...
О, ужас - ушла.
МУЗА
Перо и мысли
на заре сошлись.

Дитя карнизов городских,
я вспомнил о кипчакских саблях,
девятихвостом знамени монголов
и о Чингиза красной бороде.

Молчала моя муза.

Я загрустил
об уходящем времени кочевий,
арканов,
юрт
и запаха овчин.

Молчала моя муза.

И я воспел в отчаянье
паренье крыш, чердачных голубятен,
мелодию трамвайных проводов,
весну и осень человека.
Тут муза из угла отозвалась
звучаньем старой потемневшей скрипки.
А водосточная труба
вдруг распустилась белыми цветами.
МУЗЫКАНТКА

Л.А.
Ты трепетные пальцы протянула,
как знойные южанки на гравюрах
протягивают гроздья винограда.
О, сладостные пальцы музыкантки,
которые целую, словно пью!
Вы десять струн лесного родника,
вы десять тонкокожих виноградин,
чья нежная просвечивает мякоть
на солнечном свету, а в ней темнеют,
как водоросли, стебли костяные...
Чтобы создать мой мысленный портрет,
ты чуть коснулась пальцами лица.
И чудится: блаженствую в степи,
сквозь сомкнутые веки светит солнце,
а по лицу порхают махаоны,
от пестрых крыльев оставляя след...
Так было странно и необъяснимо
прикосновение дрожащих пальцев -
все грезы детства, первую любовь
отдал бы за безмолвное порханье,
за эту музыку девичьих рук!
Наверное, скоро умрет моя бабка
Наверное, скоро
умрет моя бабка:
все чаще и чаще
далекую юность
она вспоминает
Не будет больше тыкаться мне в зубы
Не будет больше
тыкаться мне в зубы
рыжим чертополохом волос
мой русский, единственный кореш.
Нет у меня денег на плакальщиц.
Пойду, монгололикий,
в опрятную славянскую церковь.
/Старухи пустят, я объясню им/.
Поставлю другу
недолговременный памятник -
печальную одноногую свечу.
Но ты ведь, русый брат,
был велик своей
неприметностью.
Значит, свеча должна гореть.
Небесный рай не нужен мне
Небесный рай не нужен мне,
нет счастья в той святой стране:
увижу ль там, в долине лунной,
у белой юрты кочевой
украдкой милый образ твой -
улыбчивой монголки юной?
И тонконогого коня
в шумящей роще тростниковой
из рук своих на склоне дня
в зеркальной глади родниковой
не напою и не спою,
несясь обратно в тишине,
невесть какую песнь свою...
Небесный рай не нужен мне?

Увижу ль там у люльки мать,
услышу ль ласковое пенье,
смогу ли ночи коротать,
смыкая веки в упоенье?
Вечерним городом идя,
веселых девушек не встречу,
и ты не выбежишь навстречу
из струн осеннего дождя.
На самой лучшей из планет,
на близкой сердцу стороне
не встречу радостный рассвет...
Небесный рай не нужен мне!
Нелегкая, трудная служба
Нелегкая, трудная служба
у всех телеграфных столбов.
Ведь они держат на плечах
не только тяжесть проводов,
но и бегущие по ним
человеческие мысли,
которые не впустую сказаны,
а значит, имеют вес.
Оттого-то эти столбы
так и не смогли разветвиться
в горделивые цветущие деревья.
НЕНАСТНАЯ НОЧЬ

9-10 ноября 1970 г.
г.Улан-Удэ

Какая безглазая полночь!
Задернулось тучами небо,
звезды и те попрятались,
будто их не было вовсе,
мальчик в кроватке проснулся
и рук своих не увидел.
-Мама! - заплакал мальчик, -
Я слеп, я не вижу солнца.

Включили настольную лампу
и мальчику зренье вернули.
Мать сына, как в заклинанье,
поцеловала в глаза.
Никогда мне не будет больше
«Никогда мне не будет больше
восемнадцати весен», -
подумал вчера я.
И горько заплакал,
так больно вдруг стало.
Ноги мои, заключенные в тесную обувь
Ноги мои,
заключенные в тесную обувь,
худосочны, бледны,
как в подвале растущие стебли.

Возьму и разуюсь,
в пляс пущусь босиком на лугу!
Ох, и щекотно будет ступням,
беззащитным, как темя ребенка:
буду прыгать,
стонать,
хохотать,
как шаман в исступленном экстазе!

И - упаду,
защекоченный насмерть цветами.
Ночь напролет до самого рассвета
Ночь напролет до самого рассвета
бродил я по аллеям, размышляя
о глубочайших тайнах бытия.
- Что потерял? -
спросила дворничиха.
Ношусь в пустотах космических,
Ношусь в пустотах космических,
непроглядно-темных,
ношусь со своею любовью,
страшась с метеоритами разминуться,
в ушах неземная песня
звездных парсеков звучит,
и мозг мой проветрен и свеж,
как дом на холме всех ветров.
Ношусь я в просторах вселенной
(падая или взмывая?)
и как одержимый паломник
шепчу, как в бреду, нараспев:
«Вселенная необъятна,
при мысли о ее предельности
мой разум мутнеет.
Есть во Вселенной Галактика,
а в Галактике – наша система,
а в нашей системе
среди множества планет и астероидов
затерялся наш Земной шар.
А на шаре Земном
стоит большеглазая девочка
и на небо смотрит до боли в глазах.
Глупые орлы думают,
что девочка смотрит на них,
и молодцевато кувыркаются,
не подозревая,
что и выше их
может быть что-нибудь живое.
Большеглазая девочка
смотрит на небо
и не может меня найти:
ведь звезд на небе мириады,
попробуй, угадай,
в котором из них
бьется влюбленная плоть.
Да и сам я
большеглазую девочку не вижу:
расстояние стерло
очертания рук, головы, плеч.
О жаворонок
О жаворонок –
сердечко неба,
убегающее от стрел!
О мама! Скажи, почему
«О мама! Скажи, почему
ночами в ужасных кошмарах
по-прежнему кличу тебя я?»

«Сынок мой, ты мальчик еще».

«О мама! Скажи, почему,
мечтая о славной Чимите,
тебя я совсем забываю?»

«Сынок мой, то зрелость пришла».
О наконец-то, наконец
О наконец-то, наконец
мы поняли друг друга!
Между нашими сердцами
протянулась долгожданная
трепещущая нить согласия,
светлая, как слеза, нежная,
словно крылья новорожденной бабочки.

О, как тяжел и страшен
комарик,
садящийся на нее!
О родина, лишь гляну на тебя
О родина,
лишь гляну на тебя -
моя песня умолкает смущенно.
О солнечный двор
О солнечный двор
безмятежного детства!
Ты крохотен,
словно штанишки с подтяжкой –
из них безнадежно я вырос!
О, это было прелестное, трепетное мгновение!
О, это было прелестное,
трепетное мгновение!
Но его безвозвратно
унесла на своем крупе
лошадь времени…
Однажды еще карапузом
Однажды еще карапузом,
в колодец, смеясь, заглянул я:
и стало так жутко и странно,
как будто я в гулкой прохладе
бессмертья увидел лицо.
ОСЕННИЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
Ты нежно, бессвязно мне что-то шептала,
как будто бы дождь шелестел за окном.

А может быть, дождь шелестел за окном,
и все остальное мне только приснилось?
ОСЕННЯЯ КАРТИНКА
Мигают огни деревни.
Дождь моросит.
Туманный автобус
тормозит у развилки.
Когда он отходит,
на пустынном шоссе
остается фигурка девушки,
похожая на семечко,
выпавшее из подсолнуха.
ОСЕННЯЯ МЕЛОДИЯ
Золоту не удержаться на ветках:
падают...
листья…
осень...
Москва в сентябре щедра!
Каштаны и липы
на паперти осени
грошами сорят…

Город им подставляет
пиалы фонтанов,
амфоры скверов,
окна трамваев,
кепки студентов,
авоськи старушек,
коляски с детьми.
А дворники, хмурясь,
устало сметают
всю эту пышность.

Золоту не удержаться на ветках:
падают...
листья...
о-осень...
ОСЕНЬ В ЕРАВНИНСКИХ ЛЕСАХ
Плач тайги обнаженной
по утерянным листьям
ежегоден и прост.
Это осень.

На ладони гранитной гряды,
ветру синей Еравны открытой,
бьется мой незаметный костер,
не желая так скоро угаснуть.

Как сильна материнская кровь!
Словно зверя в родную берлогу,
гонит в край,
где моя колыбель не качалась.
О Еравна!
Размах твоих крыльев широк.
Мускулистые ноги изменят
диковатой и резвой косуле,
пожелавшей тебя обежать.
Тайны дебрей твоих непреступны,
в гордой шири степей и лесов
каждый камень и лист
вольным духом отчизны настоян.
Воздух чист и прозрачен.
Полифония гулкого неба
стоголосым органом звучит.
Аромат ковыля,
как печаль прошлогоднего снега,
летуч.

А природа вершит
сердцу милый обряд:
ассонансы таежных долин,
пантомима влюбленного лося,
крики чаек
над Гундой печальной,
бег непуганых пестрых косуль,
источающих мускус неслышно...

И в прозрачной тиши
над лощинами стойбищ былых
слышу я голоса
неувиденных предков своих.
Оживают они, словно я
вызвать смог преставление света,
словно говор людской,
век назад отзвучавший,
возвращают распадки хребтов:
смех гарцующих в седлах парней,
гул овечьих отар,
звон чугунных стремян,
крик детей у задымленных юрт,
звук матерчатых легких гутулов.

Все является мне
в приглушенной годами беседе
мудрых предков,
ушедших из этих степей,
не дождавшись меня,
не дождавшись меня.

Плач тайги обнаженной
по утерянным листьям
ежегоден и прост.
Это осень.

Мне сегодня светло и печально.
Я пришел попрощаться
на год иль совсем.
Никогда я не пел,
но сейчас
в сердце парня рождается песня,
словно ласточка
крылья свои расправляет.
Это будет осенняя песня,
и грусть
прозвенит в каждой ноте.

Так поют длинногорлые гуси,
над родными лугами кружась.
Буду петь я,
мне струны нужны,
чтоб подыгрывать песне своей,
словно пряди возлюбленной гладя.
Где мой хур,
тонкошеий тоскующий хур,
что закопан в степи моим предком?

Где мой хур?
Песня сердца
быть спетой желает
и щекочет уста.
ОХОТА ЗА МОТЫЛЬКАМИ

05.10.1970 г.
г. Улан-Удэ

Поэты, махая сачками,
гоняются за мотыльками.
Но ловятся редко мгновенья -
бездумной души дуновенья.
Мгновенья те драгоценны,
но, как все мгновенья,
мгновенны.
Проносятся годы, дряхлеют сердца,
а ловле мгновений не видно конца.
За этим нелепым занятьем
застанет их смерть на лугу.
И страшным чугунным проклятьем
сачок загудит на бегу.
Парень вернулся загадочный, тихий
Парень вернулся загадочный, тихий,
с алыми розами на щеках.
Долго и скрытно черкал на бумаге,
прикрывая ладонью перо.
Бил кулаком как безумный о стол.
Сжег все листки и по ветру развеял.
Мрачный слонялся по темному саду,
задевая яблоки головой...
И не в силах скрывать больше тайну,
и не в силах поведать о тайне,
вдруг навзрыд засвистел соловьем.
Пачкой писем от моей возлюбленной
Пачкой писем от моей возлюбленной
я мог бы свалить пожилого слона,
но, узнав о помолвке,
сухонькая мать только покачала
сухим кустарником волос
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Набежали тучи, и к вечеру повалил снег.
Он был беспомощен и мокр,
словно белошкурый теленок,
родившийся в джут.
Помаргивал редкими ресницами
и таял,
слюнявя прохожих.
Дети с криками выбегали из парадных
и ловили розовыми язычками
даровое мороженое.
Молчаливый старик у окна подумал:
«Вот и нагрянула зима,
и, видимо, будет долгой,
но непременно надо дождаться весны».
Перелистай минувшего страницы
Перелистай минувшего страницы,
все горькие цитаты перечти –
и стань мудрей, и новые границы
в душе своей рассудком начерти.
Ты научи ее не растекаться
по трещинам и впадинам судьбы,
чтоб было больно с нею расставаться,
когда услышишь зов старухиной трубы.
ПЕСЕНКА ВЛЮБЛЕННОЙ ДЕВУШКИ
Пусть будут вечно юными
голос и тело твое.
Пусть любит и ласкает земля
табунщика густобрового.
Пусть конь тебя не оставит
и вынесет с поля боя.
Люби и вздыхай обо мне:
смотри, я ведь рядом.

Но, если красотка заманит -
мои слезы пусть капнут на веки
и закроют, закроют, закроют
бесстыжие глаза твои!
ПЕСНЬ ЗАКАТА
С лугов возвращаются девушки с косами,
облитые щедро вечерними росами.
Сверкают последние солнца лучи -
умершего дня золотые мечи -
и рубят, как будто светильники тушат,
тела обнаженные тех хохотушек.
А лица смуглянок как спелые дыни,
смуглянки поют голосами грудными.
Протяжно и сонно им вторят цикады
в тумане с реки потянувшей прохлады...
И вдруг с замиранием звуков последних
спускается занавес сумерек летних.
ПИСЬМО ДЕВУШКЕ
Хорошая моя, Аистенок.
Прождал я тебя до полуночи
у занесенного снегом цветочного киоска.

Прочитал все объявления на афишной тумбе
и даже сочинил к ним
музыку.

Ты не шла.

Когда замерз палец
в прохудившемся левом ботинке,
я стал пинать чью-то статую,
прикинувшись,
будто проверяю,
крепок ли еще мир.

Ты не шла.

Когда я уже знал от хромого дворника
всю его родословную до седьмого колена,
и как он поругался вчера во хмелю со старухой,
тебя все еще не было.

Тогда я приклеил окурок
к окну с веселыми твистующими
девчонками
и пошел к троллейбусу,
бренча негнущимися ногами,
словно звонкими, мерзлыми поленьями.

Вечер в снежной вуали,
прохожие.
Розы белые на устах...
Погладил сынишку и вздрогнул:
Погладил сынишку
и вздрогнул:
как будто увидел
себя самого я
в зеркале времени.
Подражание Есенину
Не встречайся ты со мною в Таврах
при луне на голубых мостах.
Напевать с хрипотцой под гитару
никакой я вовсе не мастак.

Речью россиянин я. Но только гордый дух сынов своих храня,
мать родного желтого Востока
наложила табу на меня.


Полгода в седле мне качаться
Полгода в седле мне качаться
до марев табунной отчизны.
Тоскую о ней и волнуюсь
как будто ребенка
оставил в дому без присмотра.
Послушайте, люди, не одолжит ли мне кто четыре потертых копейки
Послушайте, люди,
не одолжит ли мне кто
четыре потертых копейки
для права сесть безбоязненно в троллейбус?
Все дело, видите ли, в том,
что я - поэт,
служитель скромный
деревенской музы.
У меня, представляете, была куча денег,
вырученных от продажи
личной сентиментальной коровы.
Но я, попав впервые
в шумную столицу,
совершенно растерялся
перед лицом
многоликого соблазна.
Теперь в моих пустующих карманах
печальною элегией остались
лишь звон былых
серебряных форелей,
шуршанье крыл
былых бумажных птиц.
Но за ремнем, на голом животе,
классическая греется поэма,
и ею я рассчитываю
нокаутировать
редактора солидного журнала,
куда я так сейчас спешу.
Они мне непременно тут же
громадный выдадут аванс.
На часть его себе куплю машину
и возвращусь в родимое село.
Эй-эй, постойте, лысый гражданин!
Вы выходили только что из бара,
бьюсь об заклад, в душе вы филантроп.
Ну что вам стоит одолжить мне
четыре медные чешуйки...
Зато, когда я стану знаменитым,
вам будет, право, страшно лестно
припомянуть давнишнюю услугу.
И я, клянусь поэмой,
посвящу вам
Свой трогательный самый мадригал.
... Вы предлагаете
проехать мне зайцем?
Или оседлать Пегаса моего?
Банальность - ваш порок.
Честность – единственная моя медаль,
и Пегас - не ассенизационная кобыла!

Послушайте, люди,
не одолжит ли мне кто
четыре потертых копейки?..
ПОЭТ (сонет)
Дрожащими желтыми пальцами
захваченная изящно,
сигара заморская тлеет,
испускает свой дух.

В зыбком тумане плавают
медный загар Сингапура,
табачных плантаций солнце,
пальмовый аромат.

Сизые кольца тонут,
алый зверек крадется.

Догорит, как фитиль, сигара.
Фитилем догорит сигара...

Заблагоухает на пепелище
нежный цветок сонета.
Послушайте, люди,
Послушайте, люди,
не одолжит ли мне кто
четыре потертых копейки
для права сесть безбоязненно в троллейбус?
Все дело, видите ли, в том,
что я - поэт,
служитель скромный
деревенской музы.
У меня, представляете, была куча денег,
вырученных от продажи
личной сентиментальной коровы.
Но я, попав впервые
в шумную столицу,
совершенно растерялся
перед лицом
многоликого соблазна.
Теперь в моих пустующих карманах
печальною элегией остались
лишь звон былых
серебряных форелей,
шуршанье крыл
былых бумажных птиц.
Но за ремнем, на голом животе,
классическая греется поэма,
и ею я рассчитываю
нокаутировать
редактора солидного журнала,
куда я сейчас спешу.
Они мне непременно тут же
громадный выдадут аванс.
На часть его себе куплю машину
и возвращусь в родимое село.
Эй-эй, постойте, лысый гражданин!
вы выходили только что из бара,
бьюсь об заклад, в душе вы филантроп.
Ну что вам стоит одолжить мне
четыре медные чешуйки...
Зато, когда я клянусь поэмой,
посвящу вам
Свой трогательный самый мадригал.
...Вы предлагаете
проехать мне зайцем?
или оседлать Пегаса моего?
Банальность - ваш порок.
Честность - единственная моя медаль,
и Пегас - не ассенизационная кобыла!

Послушайте, люди,
не одолжит ли мне кто
четыре потертых копейки?..




Поэт умрет. Анатом вскроет тело
Поэт умрет.
Анатом вскроет тело -
поэзии земную оболочку -
и вынет коченеющее сердце.
И взору изумленному предстанут
вонзившиеся в сердце глубоко
индейских стрел кремневые концы,
гарпуны костяные папуа,
обломки скифских смертоносных копий,
кусочек пули дьявольской «дум-дум»,
осколок разорвавшейся гранаты...

И миру станет ясно, почему
так мало прожил он,
и почему
прожгла насквозь стихи его простые
незримая пронзительная боль.
Придумать бы длинную песню
Придумать бы длинную песню,
идя за стадами.
Всю жизнь ее петь,
до самой могилы петь.
Потомкам в наследство оставить.
Приснилось мне синее детство
Приснилось мне синее детство:
Коняга под хохот ребячий,
Босого, в траву меня сбросил.
И тут на полу я проснулся,
Вздохнул в темноте, бородатый.
РАЗГОВОР С ВЕКОМ

г. Москва
Я - ХХ века бурят,
скотоводов безвестных потомок.
Надо мною горят,
солнца горят из неона.
Каменный город -
моя колыбель.
Я как рыба в воде
в какофонии адских машин.
Очагом мне служила конфорка,
иноходцем рысистым - трамвай.
Вольный дух пустырей, голубятен чердачных -
во мне.
Тайны тихих задворков,
заброшенных старых церквушек -
мне ведомы с детства.
Царство шумных проспектов
и улиц бурливых
русской речи меня научило,
она -
материнскою кровью во мне.
В пестром мире страстей
каждый день я себя открываю
и по-детски дивлюсь:
как я был ограничен вчера.
а в дни неурядиц случайных
я бодрю свое сердце
иронией едкой.
Но когда раз в году
из улуса глухого к нам в гости
приезжает столетний мой дед
и, от чарки одной захмелев,
стоя песню тянуть начинает,
позабытую старую песню -
почему я слабею,
рыдания горло мне душат,
а глаза набухают,
вдруг огромней от слез становясь?
Я -
вселенского джаза дитя -
почему я рыдаю?
«Слез не надо стыдиться,
это - новое время пришло,
а вчерашнее в Лету уходит.
Расставанье - печали сестра,
ты ведь предков достойный потомок,
оттого голоса их живучи в тебе.
Прошлое тоже прекрасно,
но прекраснее завтрашний день.
Это пращуры знают
и тебя не винят», -
говорил мне мой разум.
РАКОВИНА

07.02.1965 г.
Корабельным песиком
свернулась на ладони старого матроса,
протянутой к камину,
мерцающая алыми бликами
раковина.
Многое она вместила в себя
и хранила полвека,
словно верная экономка:
шум огромного моря,
крики чаек над дебаркадером,
одуванчики поцелуев
и мокрое дыхание длинноногой девушки
у бравой моряцкой груди.

Смыли волны
широкие и узкие следы,
игравшие в догоняшки на песчаной
отмели.
Деревянная нога
давно не боится щекотания облезлого
кота.
Лишь девушка,
подавшая босыми пальцами
сверкающую перламутровую раковину,
глядит со стены
бессмертным ликом.
Улыбка молодых глаз
приятно греет теплом воспоминаний
татуированную старческую грудь
с неуловимым терпким запахом
засохших поцелуев.
РОЖДЕНИЕ ЗВЕЗДЫ

06.09.1970 г.
Жил-был простоватый пастух, - говорят,
не ездивший дальше райцентра бурят.
Вел странную жизнь он. Видать, оттого
в округе считали блаженным его.
Сидел на вершине горы. С постоянством,
весьма отрешенным, следил за пространством.

Однажды ворвался в селенье старик:
«Эгей! Я границу Вселенной постиг!»
И вмиг испарился пастух, как дыханье.

А вскоре в немыслимой звездной дали
глазам изумленной Земли
представилось новой звезды полыханье.
РУССКИЙ ЯЗЫК

г. Москва
Ты голубем вьешься, воркуешь о чем-то
в гортани моей – в колокольне своей,
а рядом, как память о древних монголах,
как их осуждение блудного сына,
сидит беркутенок в моем подъязычье.
Едва он захлопает жестким крылом –
врываются в речь мою русскую властно
гортанные, хриплые, смутные звуки.
И речь моя русская пахнет внезапно
полынною степью, звездой, табунами,
скрипучим седлом, и гарцующим в нем
удальцом, и скачущей с песней к нему
с горизонта чернявой девчонкою –
дочерью солнца...
Ты желчной старухой, базарной торговкой
орудуешь шумно в гортани моей –
в лавчонке своей.
Свирепые звуки укусом пчелы оскорбленной терзают друзей.
И, до злости слепой, себе становлюсь я противен.
Ты горным ручьем низвергаешься гулко,
и в струях жемчужных сверкают форелью
изящность Европы и хмурая ласка Востока...
И светлые брызги твои посевают в умах человеческих
ландыши мыслей.
РУССКИМ ПОЭТАМ

г. Москва
Не довольно ли петь,
утирая вчерашние слезы,
о татарах уродливых, страшных, как Вий,
кровожадно ленящихся в седлах,
и с улыбкой на хмурых устах,
ядовито, как лотос, расцветший?
Навсегда, навсегда ведь
истлели
дух и плоть азиатской орды.
Веселая Русь, как прежде,
раскрасневшейся девушкой юной
по весеннему снегу бежит.
И народы Востока –
тех варнаков сегодняшний день –
после мрачного сна пробуждаясь,
протянули вам смуглые руки.
Ручьи моей родины
Ручьи моей родины,
горло промойте мое,
стрижи моей родины,
с клюва меня покормите,
леса моей родины,
в тайну меня посвятите.
Для вас в моем сердце
песня любви.
РЫЖЕВОЛОСОМУ БУРЯТУ
Жонглирует соломенным чубом. Глаза-шнурки растущего мужчины разглядывают с детским любопытством цветными кадрами снующих женщин:
смешливую худую дворничиху,
кассиршу со следами астмы,
старуху древнюю с клеенчатой авоськой
и комсомолку в голубом берете.

Он говорит, он думает по-русски. Как девочка, рассыпавшая яблоки, он собирает редкие обрывки когда-то слышанных бурятских фраз и в цепь единую пытается выстроить.
Он на любом споет вам языке
любую из последних песен:
под битлзов, Азнавура, Маркарьяна,
под Адамо и под «Такарацуки»
. Но если тихо насвистите ехор,
в ответ он покачает лишь плечами.

И все же в нем бурятское осталось, и оттого над временем смеюсь я:
торчащие упрямо скулы,
как сжатые крутые кулаки,
и ноги голенастые, кривые,
как разошедшийся железный обруч,
и жгучие раскосые глаза,
сверкающие остро под бровями…

О брат, мой брат, сородич обрусевший! Тебя ни в чем я упрекать не смею. О брат, мой брат, бурят солнцеволосый!
Ты – молодое деревце,
с мольбою воздевшее худые руки-ветви
на поле грозной и кровавой брани
меж русской горделивой ратью
и пыльными туменами Батыя.
Сегодня под аркой
Сегодня под аркой
при ссоре с любимой
вдруг екнуло сердце,
как будто надтреснул
хрустальный китайский бокал.
Сегодняшней ночью
Сегодняшней ночью
приснился мне смуглой предок.
Он пел в изголовье гортанные песни
и с жалостью щупал мои
прямые, оглоблями, ноги.
Седой хурчи раскачивался в неге
Седой хурчи раскачивался в неге,
ловя на струнах горестный прелюд.
Тряс головой в далеком синем небе
над ним слепой нечаянный верблюд.

С нахлынувшими чувствами в боренье,
дитя степи, громаден и скуласт,
рыдал верблюд, в нехитром умиленье
роняя слезы, синие, с кулак.

А я был глух. И так обидно стало.
Вот он верблюд, а я ведь человек.
Но мне слеза, из сердца вырастая,
не раздвигала загорелых век.
СКВОЗЬ ЗИМНИЙ СОН
Сквозь зимний сон, дремучий и глубокий,
услышал я неясный слабый стук.
Что там, за дверью?.. Путник одинокий
или замерзла птица на лету?
Скуластым бурым волком
Скуластым бурым волком,
обретшим вновь надежду,
глухими переулками
я рыскал этой ночью,
со шрамами кровавыми
от первых поцелуев
возлюбленной моей!
СЛУЧАЙНЫМ ОСЕННИМ ВЕЧЕРОМ НА ДАЧЕ
За окнами хлопья снега
летят в обнимку с листьями.
На заколоченной даче
ароматы лета зимуют.
Дров нет и в помине,
зябко.
Плавают белые розы...
Усесться на корточки что ли,
а креслом печь растопить?
Грею замерзшую авторучку,
сунув подмышку,
как градусник.

И рождаются строки
о поэзии одиночества.
СМЕРТЬ АКТЕРА
В обвалившемся рту
закопошилось дыханье - последнее, жаркое,
раздвинуло тонкие губы,
истертые до прозрачности армиями монологов
и выползло наружу,
болезненной кроткой голубкой,
царапая хрупкими крыльями...

Осунувшиеся дети, лифтерша, сосед-инженер -
зрители лебединой драмы старого актера -
робко вытянулись,
словно заглядывая в окно вечного абсолюта...

Раздался бой часов.
Кукушка юркнула к себе и хлопнула ставнями.

Заслоняя жалкие лица и дверь на балкон,
величаво громыхая жестью,
упал занавес смерти.
СНОВА ОСЕНЬ (песня)
Снова осень нахлынула вдруг,
в скверах падают листья устало –
это значит и в нашей любви
тоже осень настала.

Птицы с криками к югу летят,
чтоб опять возвратиться весною,
а осенние чувства мои
остаются со мною.

По утерянным листьям скорбят
голоса опустевшего сада,
но своей онемевшей любви
нам стыдиться не надо.

Ну, а если поссорились мы,
и ты слов не найдешь в утешенье,
ляжет мокрый букет на окне
как мольба о прощенье.

Над осенней Сибирью летит
золотых тополей полыханье,
наши чувства светлы и чисты,
и парят, как дыханье.

Снова осень нахлынула вдруг,
в скверах падают листья устало –
это значит и в нашей любви
тоже осень настала.
СОН В ЛЕСУ
Сон чуден в гамаке,
подвешенном меж кедров!
Разлапистые ветви,
покой оберегая,
воюют с комарами.
Сквозной случайный ветер
с вершин Хамар-Дабана
баюкает гамак.
В воздушной колыбели
сон возвращает детство...
Слезинки незаметные
скупое солнце сушит.
Проказливая белка
орехами кидается,
не попадет никак.
Старец дремал у церквушки
Старец дремал у церквушки.
Казалось,
средь медных селедок
греется на солнце
серебряный карп
СТЕПНЫЕ ПРИМЕТЫ

20.08.1970 г.
Верхняя Березовка

Картина та ж, что день назад иль век:
отара, степь, с ярыгой человек.
Все так же из-за правого плеча
восходит солнце. Та же саранча
стрекочет изнуренно в ковыле,
и те же овцы бродят по земле...
Транзистор лишь
бубнит в чертополохе,
как указатель атомной эпохи.
Стою на планете
Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом -
румяным краснощеким яблоком -
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его.

Меня обступили со всех сторон
лошади, цветы, дети.
И немым тысячецветным взглядом
просят не прерывать моего занятия.

Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом -
румяным краснощеким яблоком -
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его...

И нет времени слезы вытереть.
СТРЕНОЖЕННЫЕ МОЛНИИ
Несовместимы молнии и путы.
Значенья слов -
как лед и пламень.
Природа их
так глубоко враждебна,
что они,
соседствуя,
друг друга истребят.

Что молния?
Мгновенье света, призрак,
немыслимо короткой жизни сполох,
любовь двоих в истории Земли.
А путы?
Путы-путы,
антоним диалектики желанья,
консервативно их предназначенье -
препятствие порыву жеребца
копытами ударить гимн свободе
в зеленый барабан степных долин...

Как молнию летучую стреножить?
Как удержать внезапное прозренье,
залившее сияньем душу вдруг,
как записать, нарисовать, озвучить
поэзии туманное лицо?

Занятие поэзией похоже
на юного зоолога старанья:
подкараулит ящерицу,
хлоп! -
скользнет зеленой искоркой под камень,
а в руке трепещет только хвост.

Душа живет предчувствием грозы...
Как молнию небесную стреножить?
Сумерки тени размыли
Сумерки тени размыли.
Дачные псы
лаем пустым
загнали за сосны луну.
Сильнее запахла жимолость.
На темной веранде
пробежались по клавишам...

Потом наступила ночь.
ТЕЛЕПАТИЯ
Я бурят,
я песчинка огромной оранжевой Азии,
капля охры
в ее разноцветном многообразии.

Я иду по степи,
на костер вдруг пастуший наткнуться средь ночи
надеясь,
а сейчас в этот миг
краснокожий, уставший и хмурый индеец
далеко-далеко,
где-то там, в амазонских затерянных джунглях,
жарит свежую рыбу на красных пылающих углях.
Но мы с ним никогда
не поделимся рыбой той сочной и вкусной,
хоть под небом одним прозябаем -
не правда ли,
грустно?..
Чу! -
индеец в неясных, тревожных предчувствиях первых
поднял медную голову в пестрых сверкающих перьях:
кто и где
вдруг о нем, об уставшем индейце, подумал?
Или рыба плеснула?
Иль ветер в лианах вдруг дунул?..

Ну, а вы говорили, что вся телепатия - бред
и что связи незримой меж нами, землянами, нет.
Тем утром весенним
Тем утром весенним,
когда
вдруг умер столетний табунщик,
меж ставен его пятистенки
грачонок разбил скорлупу.
Тихо на заплаканные веки

Тихо на заплаканные веки
опустился тополиный лист.
Взяв его, подумал я: «Неужто
сердце человека так же просто?»
И ответил сам себе я: нет.
Трех грустных седых аистят


Трех грустных
седых аистят
вскормил я под сердцем
в тоскливые дни неудач:
«Се ля ви».
Трудно мне, Доброму
Трудно мне,
Доброму,
жить без врагов
был один
да и тот умер
Ты слышишь, дед
Ты слышишь, дед,
немой Нимбу,
бурят по происхождению,
нищий чабан по месту
в жизни?..
Тебе посвящает эту книгу
родившийся после Твоей
смерти молодой внук,
осмелившийся говорить
твоими безмолвными устами
на языке русских братьев.
У КАРТИНЫ ЛЕВИТАНА
Пронзительное золото листвы,
Как вкус воды в серебряном кувшине.
В пруду мерцает терпкое вино,
Настоянное на медовых травах.
Неубранные рыжие стога
Хранят в себе пахучий образ лета.
Леса стоят печальны и строги,
Полны воспоминанием неясным
О клейкости зеленой первых почек...
Осенняя щемящая душа,
На кисть творца попавшись,
Томится в светлом ожиданье чуда:
Магическое слово прозвучит -
Холст обретет и время, и пространство,
В лицо повеет свежестью осенней,
Редеющие кроны всколыхнутся,
Проснутся и запахнут иммортели.
Продрогший лист меж небом и землей,
Мазок багряно-желтый и скупой,
Припомнит вдруг, что он листок осины,
И свой полет прощальный совершит.
У МОЛЬБЕРТА ВЕСНЫ
Философы,
весной не размышляйте на балконе:
едва вы мир спасете
от столкновенья с какой-нибудь кометой -
в толпе пройдет девчонка с белым бантом,
звездой падучей чиркнет по лицу
нахальный взгляд ее прекрасных глаз,
и стройная колонна ваших мыслей -
развалится в мгновенье на куски,
как будто где-то дернули за нитку...
Жестокая девчонка,
мазок весенней буйной акварели,
что ты наделала?!
Философы,
весной не размышляйте на балконе.
Умереть бы в седле
«Умереть бы в седле
со стрелою под сердцем,
как истый бурят!»
...Ах, опять размечтался,
немощный интеллигент.
УТРЕННИЙ НАМАЗ
Не шуми, цветущая яблоня,
не роняй розовых аистят,
рожденных умереть на закате.

Не пляшите, журавли, в небе,
спрячьтесь у меня за пазухой.

Не стучи грачонок о скорлупу,
ведь всюду слышно.

Тише, ради бога, тише!

На пороге моей скромной хижины
любимая расчесывает волосы,
словно играет
на золотистострунной арфе.
УЧИТЕЛЬ ЗООЛОГИИ

05.10.1970 г.
г. Улан-Удэ

Во время прогулки по скверу
мне встретился старый учитель
с заморской диковинной птицей
на высохшем узком плече.
Та птица сияла на солнце
веселым густым опереньем,
и клювом точеным копалась
в седых волосах у него.
Зоолог был явно растерян:
«И сам не пойму я, откуда
она прилетела. Однако
такое, простите, вниманье
к особе моей непонятно».
А птица сидела, как ангел,
и волос тащила седой.
ФОТОГРАФИЯ
- Дети, - сказал фотограф, -
смотрите сюда, не мигая,
из этой дырочки круглой
вылетит птичка сейчас.
Дети старательно ждали,
но птичка не вылетала.
Годы прошли и войны,
фотограф-обманщик умер,
а дети глядят со стенки:
где же все-таки птичка?
Фрагмент панорамы «ФРАНЦУЗСКОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ»
Зима. Январь. Парижское предместье.
Гортанный говор поздних патрулей.
Фонарь в ночи. Развесистый каштан,
мечтающий стыдливо о весне.
Гарем кошачий. Жирный воробей
(нет, не спешит быть поданным на стол
семейства из соседнего подвала).
Под аркой двое.
Пожилая дама,
студентик тощенький,
в очках,
в поношенных чиненых башмаках.
Поглядывает робко, с недоверьем
на бомбу в оттопыренном кармане...
Гестаповец
(его пока не видно,
еще квартал езды до этой арки)
сидит в машине, думает уныло
о непонятном призрачном Париже.
Полез под китель, щелкнул зажигалкой.
Ну, вот и есть последнее занятье:
гавайская дымится сигарета...
Хлебая с невестой
Хлебая с невестой
из чашки единой,
мы лбами касались друг друга
и долго так с нею сидели,
как памятник вечной любви.
ЦВЕТОК

Однажды поутру заметил
я в поле маленький цветок.
Он так был нежен, так был светел,
что мимо я пройти не мог.
Он рос на полевой дороге,
и горек был его удел:
его топтали чьи-то ноги –
а он склонялся и терпел.
Над ним брели унылые клячи
и проносились ходоки –
и он пластал, от горя плача,
поблекшие уж лепестки…
Сорвав, его я поднял к свету,
расправил тонкий стебелек.
В дожде обмою радость эту –
заулыбается цветок!
Со мною он в вечернем звоне
пойдет на гать встречать зарю.
И там любимой на ладони
цветок мой молча подарю.
В локонах милой вспыхнет светом
в лучах заката огонек!
С заходом солнца незаметно
умрет мой маленький цветок!..
Цветочек проживет немного –
но вспыхнет радостным огнем –
не будет больше на дороге
лежать приниженным рабом.
И так же лучше ведь над миром
звезде подобно вспламенеть,
чем, тлея, до своей могилы
страдать, рыдать, хотеть, не сметь…
ЧЕЛОВЕК И МОРЕ
Являлся на берег
поплакаться морю в жилетку.
Но море сердито молчало,
и ветер высушивал слезы.
...Домой возвращался стыдливо,
мурлыкая что-то под нос.
Черноглазая, если рассказывать
Черноглазая,
если рассказывать
историю нашей с тобой любви,
то в эту поэму
огромную, как прояснившееся небо,
вторгается в самом начале
старинный немецкий рояль.

Он такой ведь громоздкий, печальный...
Но куда его деть,
любимая!

В памяти,
в памяти нашей тот вечер!

Зелень просилась в окна,
а в затемненной гостиной
исповедовался рояль.

Он такой ведь громоздкий, печальный...
Но куда его деть,
любимая!

И когда-нибудь ты
наиграешь на нем мне ноктюрн
бесконечный, как море, любви.
И волосы наши седые
отразятся, как иней,
в черном лаке его.
Что за весна! В оправах площадей
Что за весна! В оправах площадей
черемуха так буйно расцветает,
как будто стаи белых лебедей
с протяжной песней в воздухе летают.

Исхлестан город белыми цветами.
И я хожу с оглохшими ушами.
Что заробел я перед чистым листом,
Что заробел я
перед чистым листом,
как ребенок?
Словно заново жизнь
разрешили начать.
Чувства мои
Чувства мои -
ненадежное облако снега
на горной вершине.
Ступай осторожно,
скользкой тропою идущая девушка,
и не нарушь громкой песней
тишину моих гор.
Чувствую: девушка где-то есть
Чувствую:
девушка где-то есть.
Свистнет -
за ней побегу
собачонкой.
Чья-то горесть и вздох чей-то скрытный

21.08.1970 г.
Верхняя Березовка

Чья-то горесть и вздох чей-то скрытный
в этом трепете медной струны.
Словно сделана странная скрипка
из поверженной бурей сосны.
ЭКСПРОМТ В СТЕПИ
Словно чуткие верховые дозоры
расставил я далеко в степи
на все четыре стороны света
зовущие нетерпеливые взгляды:
Не заклубилась ли где долгогривая пыль,
не стелется ли на тонконогом хулэге
в ореоле пляшущих зорь
радость моя - черноволосая Оюн?

Солнце поднялось над головой,
солнце упало за горизонт,
не клубится долгогривая пыль,
не мчится ко мне в фейерверке
гулких горошин копытного цокота -
в ореоле пляшущих зорь
радость моя - черноволосая Оюн...

И виновато скачут по вечереющей степи
мои верховые дозоры,
в глаза мои возвращаясь
в бегстве от наступающих сумерек.
ЭЛЕГИЯ
«Куплю автомашину
с дьяволом вместо мотора.
Четыре обезумевших белки
завертятся в рычащих покрышках.
Голосом усталой женщины
попросит прохожих с дороги клаксофон.
Огромные желтые совы
нахохлятся на подфарниках.
Встречные девушки с ножками-бутылочками
помашут шарфами,
подсядут до танцплощадки».

…Поэт у окна
пощелкал озабоченно
фиолетовыми пальцами,
сдунул соринку
с лацкана пиджака:
- Пожалуй, придется закласть.
Этой ночью по тихим долинам

г. Москва
Этой ночью по тихим долинам
кочевали куда-то на север
тени предков моих.
Гроза их внезапно настигла,
они
укрылись под вышкой
высоковольтной электролинии.
К металлической раме
тени коней привязали,
раскурили короткие трубки
и запели протяжные песни.

...Вдруг до слуха донесся
запоздалого трактора шум -
заметались испуганно тени
и пропали во мгле.

А наутро у вышки
жаворонок степной,
горло водицей промыв
из следов лошадиных копыт,
полетел к облакам,
чтобы спеть
песню нового дня.
ЮЯ

4.09.1970 г.
г. Улан-Удэ
Певучее имя
у юной грузинки.
Гнездится оно
на конце камышинки:
дунь осторожно -
смеющийся звук
выпорхнет в небо,
как птица из рук.
Я бросил монету

15-16 мая 1971 г.
Верхняя Березовка

Я бросил монету
за борт теплохода.
Любимая,
искренны будем хоть раз,
пока та монета
свой путь совершает ко дну океана.
Я был разбужен несусветной силой,
Я был разбужен несусветной силой,
забит, как гвоздь, в старинное седло,
мордастый конь над селами России
ходил меж ног и бухал тяжело.

Призывно грохотала селезенка,
ругался меч, иванов теребя.
И у часовни прятала поземка
скуластых чингисхановых ребят.

Колоколами в пламени пожаров
молили груди баб казненных: «В бой!»
Русь билась под копытами,
рожая
девчоночку заплаканную - Боль.

Босые дети в плавнях русовели.
Блестели пятки, словно пятаки...
При виде зверств неслыханных таких
перо бы сжег великий Руставели.

Арканом зацепив за Ала-Тоо,
на всем пути ломая города,
под стягами величья золотого
текла в Европу смуглая орда!

Русь
щит меж двух враждебных рас держала
и находила в том святой резон.
Но шла с Востока желтая держава,
крылом вороньим кроя горизонт!

...Проснулся я в открытии счастливом:
ведь было все лишь в черном, страшном сне!
...Мой бог над ухом плакал молчаливо
от ненависти яростной ко мне.
Я возвращался ночью через лес
Я возвращался ночью через лес
и, выйдя на широкую поляну,
почувствовал на стриженом затылке
безмолвное холодное дыханье...
Когда я обернулся, надо мною
зеленые сентябрьские звезды
на землю лили свой прохладный свет.
Я не узнал свое отраженье в воде.
Я не узнал
свое отраженье в воде.

Где невзрачный застенчивый юноша
со слезящимися вечно глазами?
Глядит на меня
тонкомордый стройный олень,
и рога его запрокинуты в небо.

Где невзрачный застенчивый юноша
со слезящимися вечно глазами?

Я сижу у таежной криницы
с живою водой.
Я по родине вдруг загрустил.
Я приехал из города
на запыленном автобусе.
Я нынче фартовый

16 мая 1971 г.
г. Улан-Удэ

Я нынче фартовый,
я нынче богатый –
в карманах бренчат
золотые дукаты.

Пишу я друзьям:
«У нас в городе осень!
С оказией первою
милости просим!»

И в каждый конверт,
как персидский царек,
я щедро кладу
тополиный листок.
Я опрокинусь небом
Я опрокинусь небом,
ты разольешься морем,
мы засинеем вместе
горизонтом вдали…

Буду в тебе отражаться,
будем с тобой целоваться,
и поплывут между нами
белые корабли!
Я ПОНЯЛ, О СЕРДЦЕ
Простодушное сердце мое -
комнатушка с балконом во двор.
В ней наш скромный семейный уют,
двух зарплат экономный баланс:
раскладушка,
диван,
шифоньер,
стулья, стол, немудреная утварь,
кружева, кружева, кружева...
и кукушка в старинных часах,
чтобы знать возраст нашей любви.

Все так мирно, так тихо...
Только, милый мой друг,
почему
к нам все чаще врывается в окна
беспокойный незваный сквозняк
и приносит с чужих континентов
иностранную речь,
иностранную боль,
иностранную песнь демонстрантов?

Я понял, о сердце!
Ты втайне мечтаешь
не заглохшею быть комнатенкой
для любви на двоих.
Ты мечтаешь стать крепостью,
танком,
пикировать круто,
взмыть плакатом протеста
над бурливой рекой демонстраций!

О сердце, я понял!
Я, словно облупленный детский ботинок
Я,
словно облупленный детский ботинок,
ныряющий круто в весенней канаве,
не знаю,
что завтра случится со мною:
придет ли письмо от забытого друга,
падучей звездой загадаю желанье,
иль встречу девчонку,
чей образ томится
и зреет в сознанье,
как в медленном проявителе.
Я чувствую,как медленно уходит из меня
Я чувствую,
как медленно уходит из меня
время.

В песочных часах
тает сыпучая горстка времени.

Холодеет тряпичное сердце
игрушечного Буратино:
струятся опилки
из дырявой подошвы.
Худеет кукла.

Звезды со страхом думают,
что погаснут через миллионы лет.
А каково людям
с их краткой, как выстрел, жизнью?

В темноте доярки смеются
и подойниками гремят,
возвращаются с пастбищ стада...

В каждом слове и звуке,
даже в шорохе ночных мотыльков
я слышу израненным слухом
движение времени.

В песочных часах
тает сыпучая горстка времени.

Старая женщина с ведрами
плачет у родника -
себя в воде увидала.
У зеркала мальчик со смехом
щиплет пробившийся ус.